Историческая наука живет не юбилейными датами. Не с ними связаны ее успехи, прорывы, открытия. У нее своя логика развития, свои вехи, свой ритм. Ее «долгие сборы» нельзя ни ускорить общественно-политическим заказом, ни замедлить отсутствием такового. Будучи самоценной сущностью, она, если это наука, обладает весьма значительной профессиональной, цеховой автономией, сколько бы ни упрекали ее в тяготении к обслуживающим функциям сомнительной пристойности.
Но определенная польза в круглых датах есть. Они существуют для того, чтобы напоминать о значимости когда-то случившегося или не случившегося, о поучительном потенциале знаний о прошлом, в которых сокрыты несметные залежи человеческой мудрости, вне зависимости от того, насколько высок спрос на них сегодня и насколько мы умеем обращать эти богатства в средства защиты от повторения худшего. Впрочем, эти хранилища памяти берегут для потомков и другую, столь же бесценную материю — опыт «ошибок скорбных». Берегут не для всех. Берегут для избранных и посвященных. Для тех, кому дано разглядеть и понять «знаки на стене». И чьи предупреждения имеют шансы быть услышанными людьми.
Вместе с тем, так называемые уроки истории требуют крайне осторожного подхода. Для того, прежде всего, чтобы научиться отличать реальную историческую дидактику от надуманных идеологических химер, изобретатели которых целенаправленно используют прошлое для разжигания ненависти между людьми. Вокруг юбилейных дат Кавказской войны насаждается атмосфера, исключительно благоприятная для эпидемического размножения ксенофобского вируса. Соответствующие мероприятия, официально-торжественные или театрально-инсценировочные, проникнуты гневно-обличительным пафосом против России, якобы генетически запрограммированной на агрессию и уничтожение вставших на ее пути великих героев борьбы за свободу. Некоторые северокавказские интеллектуалы с какой-то самозабвенной страстью соревнуются между собой в попытках предъявить «городу и миру» примеры непревзойденного мужества, жертвенности, великомученичества своего народа.
Эти откровенно оскорбительные для России действа, полные фарса и послушных эмоций, зачастую срежиссированы не только теми, кто бесконечно далек от исторической науки, но и учеными, которые, кажется, искренне верят, будто многолюдные акции подобного рода лучше всего воспитывают правильное восприятие «уроков истории».
* * *
В этом году исполнилось 150 лет со дня окончания, возможно, самой необычной войны в российской истории. До сих пор не раскрытая корневая система этого феномена многократно сложнее тех навязываемых ему, подчас совершенно выхолощенных, определений, которые менялись под влиянием разных обстоятельств, начиная с произведений русских и западных публицистов первой половины XIX века и кончая новейшей исторической литературой. Причины непреходящих споров о войне — еще и в неисчерпаемости предмета исследования. Чем основательнее его изучаешь, тем больше вопросов. Однозначных ответов на них не существует в природе. (Мы, разумеется, не имеем в виду тех счастливых «специалистов», которым все известно обо всем.).
С 1920-х годов от советской исторической науки уже начали требовать идеологической дисциплины и практического участия в строительстве нового общества, что предполагало отказ от мудреного «буржуазного академизма» и воспитания у трудящихся масс ясных, четких, «правильных» представлений о прошлом. В те годы выдающийся русский историк М.А. Полиевктов, явно расходясь с этой официальной установкой, деликатно, но недвусмысленно заявил, что научная методология развивается по своим правилам, и время для широких обобщений в кавказоведческой проблематике еще не наступило. Когда оно наступит, он не сказал. Подчеркнул лишь, что нужна большая и кропотливая работа. Эти слова достойны настоящего ученого, тонко чувствующего консервативную и, если угодно, метафизическую природу своей профессии, которая способна на долгое и упорное сопротивление попыткам уподобить ее бобслейной трассе, где только одна задача: по прокрустову желобу как можно быстрее добраться до финиша, дальше и желаннее которого нет ничего. М.А. Полиевктов хорошо понимал, насколько тесна для многообразного, многоцветного, противоречивого кавказского мира «единственно верная теория марксизма». Он как будто предвидел, через какие тернии будет продираться научная мысль на протяжении всего XX века, чтобы на его исходе оказаться в состоянии глубокого методологического упадка, усугубленного агрессивно-националистической идеологией, с одной стороны, и вульгарно-шовинистической, с другой.
Богатое творческое наследие М.А. Полиевктова удивляет одним внешне загадочным обстоятельством. Блестящий знаток Кавказа, профессионал высочайшего класса, он обладал исследовательским потенциалом, позволявшим заниматься любой, самой головоломной проблемой. Казалось бы, историк такого масштаба должен был хотя бы в какой-то форме отдать дань теме Кавказской войны. И если бы М.А. Полиевктов написал об этом книгу, то она, вероятно, стала бы незаурядным историографическим явлением не только для своего времени. Почему его не увлекла данная тема так, к примеру, как его предшественников (Н.Ф. Дубровина, В.А. Потто, Р.А. Фадеева и других)? Ответ на этот вопрос заключен в общеметодологическом подходе ученого к проблеме «Россия и Кавказ». Фактически он выстраивает несколько ярусов взаимозависимых сущностей: Кавказ — неотъемлемая часть Восточного вопроса, а Восточный вопрос — важнейшая стратегическая магистраль во внешней политике России, обрекавшая империю на перманентную конфронтацию с Европой. Таким образом, с помощью этого передаточного механизма большой геополитики Кавказ, благодаря своему исключительному географическому расположению, все глубже втягивался в мировую систему международных отношений и в сферу притяжения разрастающейся Российской империи.
Именно такими макро-категориями мыслил М.А. Полиевктов и именно ими оценивал он историческое значение многовекового продвижения России на Кавказ и сопутствующего социально-политического и экономического освоения юга. Что касается Кавказской войны, то ее ученый считал внутрироссийской проблемой, отделенной от кавказского вопроса, как объекта международного соперничества, и составлявшей лишь частный аспект этого вопроса.
Методологические соображения М.А. Полиевктова, сводившие Кавказскую войну к ее «естественным историческим размерам», не получили тогда распространения по идеологическим причинам. В историографии наступила эпоха диктата марксистско-ленинской теории, которую стремились применить ко всему и вся. Движение Шамиля не стало исключением. Творческое осмысление марксистского метода, открывавшего новые познавательные перспективы, могло обернуться неожиданными и неугодными для кремлевских властей результатами. Поэтому советские историки тяготели не столько к духу, сколько к букве марксизма, зачастую механистически используя вырванные из контекста цитаты для подкрепления спущенных сверху идейно-политических установок.
Так научно-историческую методологию вытеснила конъюнктурно-спекулятивная терминология (не чуждая, между прочим, К. Марксу и Ф. Энгельсу, соединявшими в своем творчестве гениальные озарения с неискоренимой русофобией), быстро менявшаяся под давлением «теоретических» директив партии. В 1930-1970-е годы в историографии Кавказской войны шел процесс количественного накопления книг, авторы которых (за редким исключением) занимались не исследованием предмета на основе творческих разработок в области методологии и критики источников, а грубой идейно-политической маркировкой проблемы. Какими только экзотическими ярлыками ни обклеивали эту тему. Кавказскую войну типологически вписывали в «национально-освободительное, антиколониальное и антикапиталистическое движение народов Востока за свободу и независимость». Ее представляли как проявление классовой борьбы горского крестьянства в союзе с передовыми слоями русского общества против царского самодержавия, помещиков и буржуазии. Дошли до того, что истоки войны стали искать в столкновении русского и северокавказского «торговых капиталов». Когда абсурд достиг своего апогея в виде идеи о «британском агенте Шамиле», Кремль решил вообще закрыть эту тему. И, похоже, правильно сделал: если не знаешь, куда идти, лучше остаться на месте.
* * *
Однако никакие директивы не могли запретить историкам думать, анализировать источники, находиться в постоянных исканиях. Иными словами, следовать своему профессиональному предназначению и ждать урочного часа для реализации накопленного, задуманного. Прорыв — неважно, в каком методологическом направлении — должен был состояться. И он состоялся.
В 1980-е годы была выдвинута идея о неразрывной связи между происхождением Кавказской войны и социально-набеговым бытом горцев. При всей вульгарно-категоричной, едва ли не катехизисной форме ее изложения, она (особенно на фоне концептуальной нищеты и беспомощности того времени) была новаторской и дерзкой, пусть и не абсолютно оригинальной (если вспомнить русских кавказоведов XIX века и описанную Ф. Энгельсом эпоху «военной демократии»). Новая концепция по праву заняла видное место в историографии проблемы. (На то она и историография, чтобы регистрировать, в том числе, и оригинальные заблуждения человеческой мысли.). Но это отнюдь не доказывает ее безупречность. Весь южный ярус имперской России всегда был заселен этносами и племенами, жившими в очень схожих общественно-хозяйственных условиях, порождавших «порочные» нравы и разорительные для соседей обычаи наездничества, совершенно необязательно оправданные экстремальными экономическими причинами. Но нигде на пространстве от Дона до границ Монголии «кавказских войн» не было. Да и на Кавказе война имела два четко локализованных очага: горные районы Дагестана и Чечни и предгорные территории Черкесии. Подавляющее большинство дагестанского и адыгского населения, кабардинцы, осетины, ингуши, карачаевцы, балкарцы, ногайцы, абазины с Россией не воевали. И это не единственная уязвимая сторона нового подхода. Однако дело в данном случае вовсе не в степени научной безукоризненности «набеговой теории» и не в ее лукавой претензии на полную идеологическую нейтральность, а в том, что появилась остро провокативная затравка для дискуссии, обещавшей вывести проблему из состояния анабиоза. К сожалению, события приняли иной оборот.
Оставляя в стороне ту естественную реакцию негодования, которую вызвала новая концепция Кавказской войны среди большинства историков, обратим внимание на более существенный, с точки зрения науки, факт. От оппонентов последовал не симметричный методологический ответ, как это принято в научном споре, а эмоционально-истеричная апелляция к массовому сознанию горских народов, якобы глубоко оскорбленных в своем национальном достоинстве, покоящемся на священно-незыблемом фундаменте исторической памяти. Орудием борьбы с «шовинистической» методологией стала не другая методология, а новая терминология. То есть, опять-таки ярлыки. Военные действия в Дагестане, Чечне, Черкесии получили более пафосные определения с совершенно недвусмысленным подтекстом: «Великая Кавказская война», «Русско-Кавказская война», «Русско-Горская война», «Русско-Черкесская война». В расширенных до абсурдных границ хронологических рамках войны (400 лет) потерялся и ее главный герой (Шамиль), и его по-своему гениальное творение (имамат). На одну высоту с Шамилем стали поднимать людей, чья историческая роль несоизмерима с монументальной фигурой имама и его деятельностью как правителя, реформатора, стратега и духовного лидера. В статус выдающихся участников и организаторов «освободительной борьбы против России» (формальные политкорректные уточнения в виде эпитетов «царская», «самодержавная», «крепостническая» встречаются все реже) в массовом порядке возводятся горцы разноэтничного и разносословного происхождения только для того, чтобы придать войне против «душителей свободы» тотальный, панкавказский, наднациональный характер.
Кстати говоря, современная западная историография, обычно столь взыскательная в вопросах методологии и критического анализа источников, с каким-то странным упоением следует в фарватере этих примитивных пропагандистских схем, забыв о своем «аристократическом академизме». Диву даешься, как это историки, в распоряжении у которых классические традиции европейской науки и выдающиеся теоретические достижения современной гуманитаристики, умудряются опускаться до совершенно непотребного (но, видимо, широко востребованного) уровня «осмысления» столь феноменального явления, как Кавказская война. В этом плане, некоторые их соотечественники, жившие в XIX веке, проявляли больше научной добросовестности в исследовании принудительных, императивных факторов, обуславливавших российскую политику на Кавказе.
У нас нет возможности перебирать длинный каталожный ящик нерешенных и неудобных проблем Кавказской войны. Из самой ближней стопки извлечем лишь одну. Ну, к примеру, вот эту — проблему этнического состава противостоящих сил. Для кого-то тут никакого вопроса не было и нет: по одну сторону линии фронта (она же — «цивилизационный разлом») сплоченные своей непогрешимой праведностью горцы Северного Кавказа (!), эпические герои, благородные рыцари, воюющие за священные идеалы свободы и религии; по другую, испепеляющая все на своем пути русская армия во главе с патологическими в своей жестокости генералами. Не будем сейчас портить этот «идеальный» образ войны напоминанием об огромном количестве местных иррегулярный ополчений, сражавшихся не просто против мюридов Шамиля, а против «большого проекта» имама. А это ведь никак не согласуется с хрестоматийной картиной тотальной, бескомпромиссной войны между русскими и горцами, которую многие не прочь наделить монументально-классическими, судьбоносными именно для Российского государства чертами, чтобы поднять ее статус в мировой истории.
* * *
С помощью современных анимационных технологий можно реконструировать всю событийную канву Кавказской войны в динамике и цвете. То есть получить не фотографическую, а кинематографическую картину этой эпопеи, которой позавидовал бы сам Франц Рубо. Но много ли это даст для постижения сути войны? Будь дело только в фактах и зримых образах, то не существовало бы более надежных источников информации о войнах, чем полководцы, перед которыми поля сражений как на ладони, и солдаты, которые довидят вблизи невидимое с командных постов.
Дело, однако, в том, что сущностное, как правило, залегает гораздо глубже очевидного. И чтобы туда добраться, нужна не компьютерная графика, а новейшие научно-гуманитарные методы и неординарные идеи. Все это возникает не в одночасье и не в ответ на правительственные декреты «об усилении, об улучшении, о совершенствовании, о противодействии, о борьбе…».
Объективно возможности для исследования Кавказской войны сегодня становятся шире. Но для того, чтобы их плодотворно осваивать, нужна воля к постижению истории, а не к превращению ее в стратегическое оружие повышенной разрушительной силы. За последние двадцать лет из-под пера отечественных и зарубежных историков вышли наброски идей, достойных внимательного изучения как перспективные векторы научного развития. Однако если мы позволим себе беззаботно почивать на этих «точках роста», считая, что главное сделано, сделано единственно верным способом и на века, то, сами того не замечая, откроем новую фазу бескомпромиссного состязания за концептуальную монополию и еще глубже втянемся в историографический кризис. Люди, которые на протяжении трех десятилетий по привычке именуют тот или иной нестандартный взгляд интеллектуальным «прорывом», не до конца понимают, что быстротечность нашего времени обязывает осторожнее относиться к столь сильным эпитетам, чтобы им на смену не пришли менее восторженные и более справедливые определения.
Если рассматривать Кавказскую войну вне сложнейшего и противоречивого контекста образования Российской империи и вне связи со столь же неоднозначной внутрирегиональной социально-политической ситуацией, то эта проблема раздробится на локально-описательные краеведческие сюжеты, в которых будут преобладать незамысловатые рассказы, красивые легенды, захватывающие воображение народные предания, изрядно ретушированные на потребу дня. Слишком многие сегодня ищут выгоду в том, чтобы история застыла в обидчивой памяти людей именно в таком виде. Тем самым политиканы и экстремисты разных мастей заполучают удобный спекулятивный материал для обвинений в адрес России. И чем они несуразнее, тем проще шантажировать российскую власть, предъявляя ей вполне «современные», финансовые иски, прежде всего за «геноцид» горцев.
Но если все же признавать Кавказскую войну научной проблемой, то решать ее без помощи той или иной методологии нельзя. А методология, претендующая на право именоваться таковой, не может строиться на исторических обидах и судебно-процессуальных принципах, предполагающих приговоры для одних и оправдания для других.
У грозного образа «суда истории» есть крылья, позволяющие ему парить в бескрайнем небе ярких метафор. Но они никогда не поднимут этот образ до высоты научного смысла, который обитает по ту сторону красивых банальностей.
Владимир Дегоев — доктор исторических наук, профессор МГИМО (Москва), специально для ИА REGNUM
